ВОЙНА ГЛАЗАМИ ПОДРОСТКА
Я рос в селе Малые Озерки Новобурасского района Саратовской области. Напротив нашего дома был большой школьный двор. Там пара могучих тополей осеняла два деревянных строения в зарослях лиловой и белой сирени. Из них большее было церковью со снесенными колокольней и куполами, а меньшее прежде служило для размещения церковного причта. С 1937 года оба этих здания занимала Малоозёрская средняя школа. Мой отец, Иван Кузьмич Семенов, был в ней учителем, а с 1935 года директором. Мать, Нина Алексеевна Семенова (в девичестве Братчикова), работала там же библиотекарем. В Малоозёрской школе я проучился с 1938 по 1946 год. Когда мы занимались в классе, помню, на стенах сквозь тонкий слой побелки проступали лики святых…
О войне мы с отцом узнали только вечером 22 июня 1941 года. Целый день мы рыбачили на реке Медведице, а возвращаясь домой, увидели около большого здания школы густую толпу народа. Мужчины, женщины, дети – все были возбуждены. Нам сообщили, что Германия напала на СССР и её самолёты уже бомбят наши города. Шел митинг. Военком говорил: «Не плачьте, бабы, через две недели мы разобьем немца, и ваши мужья вернутся домой».
Утром 23 июня к сельсовету подогнали подводы для отправки призывников в армию. Было пролито море женских слёз… В армию также забрали трактора, автомашины, всех здоровых лошадей. Некому и нечем оказалось убирать хлеб в страду. Хлеба полагалось теперь по 300 грамм на работающего и 150 г на иждивенца.
Косить спелую рожь косами вышли пожилые мужчины. Женщины вязали снопы, подростки укладывали их в кресты. В крестах колосья лежали до самой зимы: не было комбайнов для молотьбы. Уже по снегу рожь развозили по домам для обмолота.
На следующий год опытные крестьяне на выгоне рядом с селом срезали дёрн, полили водой площадку, освободившуюся от травы, укатали гладко обструганным толстым бревном. Был сделан ток для обмолота ржи, и мы, подростки, а также молодые женщины стали там трудиться. Стоя среди развязанных снопов, разостланных на земле рядами, колосья в которых были направлены друг к другу, мы по очереди ударяли цепами по вороху колосьев, стараясь не зацепить соседа. Мне по душе была эта артельная работа, для которой требовалась сноровка, нравился ритмичный стук наших цепов: «тук-тук-так, тук-тук-так», хотя труд на току был нелегким. По сравнению с ним прополка проса на колхозном поле в лощине Лашмино казалась мне легкой прогулкой…
Исчезли спички, и мальчишки быстро освоили древнейший способ получения огня с помощью кресала, кремня и трута. Пропали соль и керосин. Не стало мыла. Теперь для мытья головы использовали щёлок, то есть печную золу, а для мытья ног – синюю глину, которую копали под оврагом.
С ранней осени школьники копали колхозную картошку, морковь, свеклу, затем стали убирать капусту. А когда выпал снег, пришел черед срезать шляпки подсолнуха. Именно поэтому по приказу районо в первый год войны занятия в школе начались только с 1 января 1942 года.
К 1941 году нас в семье было трое детей: моя старшая сестра Галина 1926 года рождения; я, Виктор, 1930 года; мой младший брат Валерий 1939 г. р., а после войны в 1947 году родилась наша младшая сестренка Лида. Ожидая призыва на фронт и беспокоясь о семье, отец починил нашу обувь, купил зерна, муки, завёз нам дров на зиму. Поэтому первая военная зима прошла у нас относительно благополучно. Но запомнился голодный 1943 год, когда случился неурожай картошки. Выручал домашний скот: корова, овцы.
Только нельзя было зазеваться: повсеместно развелось много волков. По ночам они выли, прибегали в наше село и рвали собак. Однажды, когда мы, трое подростков, поехали кататься на лыжах, то со склона Щелконогого оврага, что в двух км от нашего села, с испугом наблюдали на дне его стаю из 11 волков, которая направлялась в сторону леса.
С наступлением темноты в Малых Озёрках, как и повсеместно в Саратовской области, соблюдался режим светомаскировки. В период Сталинградской битвы мы, подростки, до 12 ночи должны были нести дежурство на улице, проверяя затемнение окон и пугая возможных диверсантов звонкой колотушкой.
ГОД БОЛЬШИХ НЕВЗГОД
В 1942 году была ранняя весна. Как только в конце апреля – первых числах мая установилась теплая погода, мы в огороде посадили картошку. Раньше определял отец, когда что надо сеять, а мать не вмешивалась в его дела, поэтому теперь она допустила ошибку. Картофель быстро взошел, разлопушился, а в 20-х числах мая ударил сильный мороз, картофельная ботва вся поникла и посохла. Только через две недели появились новые ростки, но они были слабенькими, а лето оказалось жарким, и картошка выросла с горох. Но ведь картофель был хлебом для крестьян!
Зима 1942/1943 гг. выдалась для нашей семьи тяжелой. Ели оладьи, испеченные из смеси молотой ракуши и вареного картофеля. «Ракуша» - это жесткая оболочка проса, то есть отходы, которые оставались после изготовления пшена. Её по-соседски приносил нам старичок Иван Васильевич Шарков, который работал на мельнице. Ракушу толкли пестом в ступе, пока она не превращалась в муку желтого цвета. Из неё можно было сварить кашу или, как упоминалось, сделать оладьи. Когда глотаешь кусок такого оладушка, он идет по пищеводу, как наждак, обдирающий всё по пути. Пищевая ценность ракуши нулевая, а прибавлялась она для объема, чтобы заполнить голодный желудок.
С овощами у нас в 1942 году было очень плохо: часть погибла от заморозков, часть – от засухи. Выручал лес: весной мы ходили туда за щавелём, в апреле-мае собирали черемшу дикий лук с запахом чеснока, обсасывали палочки, которые втыкали в разворошенный муравейник (от муравьиных выделений они становились кислыми). Лебеду почти не ели, но с удовольствием щипали мелкую зеленую травку спорыш с народным названием «лужок». Очень притягательны для нас были «дудки» высокие трубчатые растения дягиля с крупными мясистыми сладкими корнями, которые росли на берегах Медведицы. С их корней легко снималась кожура, а сердцевина была для нас настоящим лакомством.
Зимой я, 12-летний подросток, со старшей сестрой Галиной часто ездил за овощами к дедушке Алексею Тарасовичу Братчикову, который работал в совхозе «Сталь» Петровского района кладовщиком. Поезд от нашей станции Вихляйка в Петровск ходил через день. Ехали до города без билетов, прятались в тамбурах, в туалетах и даже на крыше вагонов. Потом мы с бидончиками шли из Петровска через базар в совхоз, а дедушка накладывал нам квашеной капусты или огурцов, моркови или картофеля.
Занятия в здании «большой» школы не шли: нечем было отапливать классы, ведь в селе остались только стар и мал, а на них легли все хозяйственные заботы. Да и в помещении нашей «малой» школы печи (а их было шесть) почти не топились. Приходилось использовать дрова только для розжига, а основным топливом служил торф, привезенный с мохового болота в окрестностях с. Лох. Но эти торфяные брикеты были насыщены серой и давали такой ядовитый дым, что можно было угореть насмерть. Ученики в классах сидели в верхней одежде и в шапках. Чернила замерзали.
Для своих нужд мы тоже дров заготовили недостаточно. В середине зимы 1943 года я и Галя решили спилить развесистую громадную ветлу, которая росла около нашего дома, на границе с палисадником. В январе было много снега, мы с сестрой отоптали снег около ствола ветлы и стали пилить, сколько хватало сил. Пропилили не более 10 см. Затем я стал топором подрубать место вреза, чтобы пилу не зажимало. Потом снова начали пилить и подрубать, всё глубже и глубже, и так за семь дней свалили дерево. Сучки обрубили и стали топить голландку в комнате, где спали (кухню не топили).
Ветлы нам хватило почти на месяц. Затем спилили дерево под оврагом, однако по глубокому снегу тяжело оказалось втаскивать плашки наверх. Всё же мы смогли уложить их на салазки и отвезти домой. Несмотря на все трудности, зимой мы всё равно катались на санках и лыжах, валялись в снегу.
Весна принесла радость: наша корова Пестравка отелилась, появились молоко, творог, масло. Часть масла мы обменивали на хлеб. Корова была нашей кормилицей. Но всё равно 1943 год был очень трудный в хозяйственном отношении. Например, у нас не оказалось тележки, чтобы возить сено. Считалось, что три тележки составляют воз сена, а всего на зиму корове нужно было заготовить 8 возов. Здесь вновь нам помог дедушка Алексей Тарасович. Он дал два колеса с широкими ободами и тележную ось. Всё это мы с Галей перевезли из Петровска к себе в Малые Озерки. Наш кузнец дядя Лима сделал металлические распорки, дядя Егор Дмитриев – деревянную часть. Можно было возить сено.
Самую лучшую траву – пырей косили на бывшем колхозном пару. Здесь, на непаханом поле, развелось много перепелок, часто попадались их гнезда с яйцами и, если яйца были не насиженные, я моментально съедал их сырыми. А иногда коса, к моему огорчению, срезала головы еще не умевшим летать крохотным перепелятам, которых не видно было в траве. Менее качественное сено получалось из пырея, росшего вдоль ключевской дороги, потому что трава там чередовалась с жестким ковылем, быстро тупившим косу. Легкая для укоса, мягкая трава росла в лесу, но в пищевой ценности она уступала степной.
Косили я и мама. У Гали, хотя она была старше меня на четыре года, получалось хуже. Меня отец начал приучать к косе с десяти лет. Год спустя, когда началась война, я уже ездил вместе с папой на сенокос. После ухода отца в армию я научился у дяди Егора Дмитриева отбивать косу с помощью молотка и металлического приспособления – бабки. Чтобы получился острый режущий край, удары по лезвию косы должны быть одной силы. У женщин, оставшихся без мужей-фронтовиков, часто не хватало сноровки для таких ровных ударов. Они стали нередко просить меня отбить им косу.
Уходя на сенокос или на заготовку дров, четырехлетнего Валеру, моего братишку, оставляли дома одного. Ставили ему стакан молока, на блюдце клали кусочек хлеба и яйцо. Дом на замок не запирали на случай пожара… В войну приходилось всем очень быстро взрослеть.
ДЁМИН ЛЕС
За первые годы войны школьное оборудование порядочно износилось. Столы и парты, скамейки и крыльцо «большой школы» с. Малые Озёрки (в здании бывшей церкви) требовали ремонта. Но где взять досок, когда все взрослые мужчины на войне?
Летом 1944 года для нужд школы был выписан ордер на заготовку нескольких кубометров сосны в Дёмином лесу, отстоящем на 10 км от с. Малые Озёрки в сторону границы с Пензенской областью. На лесозаготовку были мобилизованы все женские силы школы. Возглавлял эту команду Яков Нестерович Кочетков, который наточил пилы, топоры и взял бутылку керосина.
Моя мать работала в школе и решила вместо себя послать меня. Мне было 14 лет, я считался смышленым и умелым подростком. Кроме того, с согласия родителей директор школы пригласил на помощь несколько ребят и девчат из числа старшеклассников.
Утром всю поклажу – топоры, пилы, еду, одежду - сложили на телегу, и серая лошадь шажком пошла по дороге на Ключёвку. Через 7 км наш караван остановился в Ключёвском овраге. Рядом с дорогой из-под горы выбивал сильный ключ, вода которого скатывалась по деревянному желобу в речку. Напились вкуснейшей воды, налили ее в ведро, отдохнули и поехали дальше к лесу. Сосняк поразил меня мощными стройными деревьями, чьи пахучие ветви были усыпаны то свежей, то сухой хвоей.
После привала приступили к работе. Тут понятно стало, зачем дядя Яша взял керосин! Зубья пилы быстро забиваются смолой, пилить дальше невозможно. Тогда берешь тряпочку с керосином, обрабатываешь ею пилу… И пока спилишь дерево, эту процедуру повторишь раз пять!
У поваленных деревьев мы обрубили сучья, затем стволы распилили на двухметровые бревна, которые сложили в штабеля между кольев. Их затем перевезли в Ключёвку, во двор к учителю Чечёткину, а оттуда – в Малые Озёрки, где превратили в доски. В обед после скромной трапезы улеглись на сухую хвою. И здесь я отличился!
На высокой сосне было довольно большое птичье гнездо. Я решил показать девчатам, что могу достать оттуда яйца. Лазал я по деревьям хорошо и, полагаясь на свою сноровку, довольно быстро добрался до вершины. Но здесь случилось непредвиденное: сук, на котором я стоял, оказался сухим. Он обломился, я полетел вниз; уцепился было за ветку, но она тоже отломилась… Так, с сучка на сучок, я долетел до самой земли, где густо рос терновник, грохнулся на колючки и изорвал всю рубашку и штаны…
Вид у меня был самый жалкий, но благо, у женщин нашлись булавки, которыми они скрепили лоскуты моей одежды.
Когда мы выезжали из Дёмина леса, метрах в 10 от лесной дороги за кустом стоял большой волк, однако он не шевельнулся, не обратив ни малейшего внимания на наши крики. Домой я вернулся поздно, лег на сеновале, устроенном на погребице, и крепко уснул.
Утром меня разбудила мать: «Вставай завтракать, я тебе всё зашила». И ни слова упрёка, хотя во время войны негде было взять ткани на новую одежду!
ЗАГОТОВКА СЕНА
Малые Озерки располагаются на водоразделе Волги и Дона, в холмистой местности. Главная улица села идет с северо-востока на юго-запад: от леса Горельника, расположенного по дороге на с. Ключевка на севере, на возвышенной гряде, вниз, к реке Медведица. В сенокос, наскоро позавтракав, я с косой шел в лес и работал до полудня. С наступлением жары ложился под куст и спал около часа, а затем снова продолжал косить.
Возили сено из леса на тележке, в которую впрягались втроём: мама в середине, в кореннике, а мы с сестрой Галиной по бокам, в пристяжке. Доставлять сено из леса по ключёвской дороге было легко, так как путь шел под уклон и нагруженная тележка катилась легко. Тяжелее было возить сено с северо-запада, из леса у с. Селитьба. Сразу за грейдером в село Леляевка располагалась громадная низина (шириной около 3 км). В центре её протекал через село Марьино-Лашмино небольшой ручей. Поток, заросший кустами ивняка, образовывал множество мелких озерков – прибежище уток. Ручей был перегорожен земляной плотиной, выше которой образовался небольшой пруд. В жару в нём купались ребятишки и взрослые, а дорога в селитьбенский лес проходила как раз по краю пруда.
В 1943 г. нашей семье выделили делянку травы для сенокоса в селитьбенском лесу. Это нас не обрадовало: во-первых, далеко (около 4 км от дома), во-вторых, часть дороги от пруда к Малым Озёркам шла на подъем и возить сено на тележке было тяжело. Маме удалось выпросить, по-видимому, в лесхозе, быка, на котором мы и поехали в селитьбенский лес за сеном. Бык – не лошадь, идёт не спеша, как его ни погоняй, только ярмо немного поскрипывает.
Выехали рано утром, но, пока добрались, пока навили воз сена, наступила полдневная жара. Оводы и слепни стали яростно кусать быка и за спину, и за уши; бык отмахивался хвостом, мы гоняли слепней хворостиной, но их была туча!
Таким вот манером мы медленно доехали от леса до пруда, и здесь бык резко свернул с дороги, бросился с возом сена в воду и засел в ней чуть не по шею! Мы с мамой оцепенели… А бык стоит, как ни в чём не бывало, по грудь в воде и испытывает блаженство.
Мама горько расплакалась и вытащила из ярма длинный металлический штырь, который назывался «занозой». Оглобли упали, бык был распряжён. Но он упёрся, никак не желал выходить из воды! Что делать?
Развязали воз, стали вытаскивать на берег мокрое сено и раскладывать его, чтобы сохло. Постепенно всё сено с воза мы перетащили на берег и начали с мамой вытаскивать из пруда телегу. Умаялись, но всё-таки к вечеру телегу поставили на берегу и наложили в неё мокрой травы с тележку. Вывели быка из пруда (слепней уже не было), запрягли в ярмо и поехали в Малые Озёрки. Дома свалили мокрую траву на землю и вернули быка его хозяевам.
На другой день пошли к пруду ворошить мокрое сено, а на следующий день мама попросила в лесхозе лошадь и остатки сена привезли домой, а там снова его хорошенько растрясли, чтобы высохло как следует.
Нам, подросткам, год войны нужно засчитывать за три и пенсию платить достойную, с хорошим медицинским обслуживанием, учитывая, что мы пережили.
ЗАГОТОВКА БЕРЕСКЛЕТА
Бересклет – мелкий кустарник с грязно-серой корой, высотой 2 – 2,5 м. В июне раскрываются его четырехугольные коробочки, обнажая ярко-оранжевую мякоть, в которой скрываются семена. Когда-то этот кустарник считался сорным и не использовался в хозяйственных целях. Но незадолго до начала Второй мировой советские ученые выяснили, что кора корней бересклета пригодна для изготовления резины, и в годы Великой Отечественной войны лесникам было дано задание эту кору заготавливать и отправлять на заводы. За труд заготовителей лесники расплачивались тем, что разрешали тем пилить сухие деревья, преимущественно осину, на дрова или корчевать пеньки.
Рано утром я, 13 – 14-летний парнишка, брал лопату, топор, молоток, нож и мешочек для коры и отправлялся в селитьбенский лес, где было много бересклета. Я останавливался там, где было кустов 5-6, и лопатой окапывал центральный ствол каждого куста. Отыскивал центральный корень и обрубал как можно глубже. Мелкие корешки отсекались.
Когда корней было нарублено достаточно, я складывал их около пенька. На торец пенька я укладывал корень и бил по нему молотком, пока кора не отстанет от сердцевины. «Добычу» укладывал в мешочек. Во время работы с меня градом лил пот, нещадно жалили мухи, комары и прочая нечисть, страшно хотелось пить. Бывало, найдешь в дорожной колее лужу с чистой дождевой водой, сорвешь лопушок и пьешь из него, как из лотка, не думая ни о какой заразе.
Иногда земля попадалась твердая, как камень, и пока откопаешь корни, уморишься как следует. За день удавалось заготовить 1-1,5 кг коры корней, их нужно было сдать леснику. Перед сдачей мы, пацаны, специально мочили кору в прудке, чтобы вес был потяжелее. Лесник, дядя Гриша Кистаев, видел нас насквозь, но всё же спрашивал: «Витюшка, а зачем ты кору намочил?» - «Так ведь она грязная была!» - «Нет, Витюшка, ты намочил её, чтобы потяжелее была, ты, Витюшка, хитрый!»
Но лесник журил нас любя, взвешивал кору и записывал вес в тетрадь. Когда план был выполнен, лесник отводил делянку редких сухих осин, которые разрешал спилить. Спиленные деревья мы измельчали на куски по 1,5 - 2 м и укладывали на тележку. Затем втроем: мать, сестра Галина и я, мы на себе везли их на тележке домой.
А тут подходила пора сенокоса, и вновь начинался тяжелый труд, труд и труд всё лето.
КОЛОСКИ
Весной 1942 года, когда стаял снег и стало сухо, мы узнали, что на поле совхоза «Штурм» за ж/дорожной станцией Вихляйка из-за отсутствия рабочих рук в зиму пошло практически неубранное поле проса. Ранней весной там устроили «пал»: жнивье сожгли, и опаленные огнем метелки проса оказались на земле. Собирать его было запрещено. Тем не менее, мы с сестрой Галиной взяли ведра и пошли на это поле за 7 км. Метелок проса, действительно, было много. Мы их собирали, «стрюкали» (очищали от пленок) и, за полдня заполнив ведра больше чем наполовину, поспешили назад. Как в древности, когда человек, собирая колоски дикой ржи и пшеницы, измельчал зерна в муку в каменных ступах, мы дома столкли это просо в ступе. Пшенную кашу ели вместе с картошкой.
В Малых Озерках за грейдером было поле ржи, а метров за 200 до леса, отступив от грейдера в сторону Марьина-Лашмина, был ток. Рожь скосили, свезли на ток, провеяли и отвезли в наш колхоз, который носил тогда, в 1943 или 1944 году, имя Сталина (в 1950-е годы стал называться колхозом имени XXII партсъезда). А на брошенном току осталась горка мякины, в которой встречались и зёрна.
К вечеру я пошел по грейдеру на этот брошенный ток. Расстелил на земле холстину и стал решетом подвеивать мякину. Работа спорилась: ветер относил мякину в сторону, зерна падали на холстину. Вдруг я увидел, что на дрожках, запряженных серой лошадью, ко мне с криками: «Стой! Стой!» несется председатель колхоза, очень грузная женщина по фамилии Короткая. Я дал стрекача – и вот спасительный лес, где я запетлял между деревьями. А дрожки, трясясь на ухабах, продолжали свою погоню. И вдруг – хрясть! Колесо наехало на пенек, ось сломалась и толстая пассажирка полетела на землю. «Так тебе и надо!» - злорадно подумал я, углубляясь в лес. Поздно вечером я принес домой мешочек зерна. После «стрюкания» зерно пошло на домашнюю ручную мельницу. Получились частью крупа, частью мука. Можно было варить кашу «дроблёнку», а из муки печь оладьи, добавляя картошку для экономии.
Тёплым сентябрьским днем 1943 года мы с приятелем Толей Кубасовым решили пойти за колосками, которые остаются на поле после уборки хлеба. Тринадцатилетние мальчишки, по возрасту не подлежащие еще уголовной ответственности, введенной в стране за сбор колосков, мы направились на поле с. Ключёвка, отстоящее на 4 км от с. Малые Озёрки. Толя жил в домишке на Малой стороне нашего села, на краю Малоозёрского оврага. В дорогу мы взяли самодельные решёта, маленькие мешочки для зерна и тряпицы из мешковины размером с женский головной платок. Из провизии – по две картофелины на брата, по кусочку хлеба и бутылку с водой.
День ранней осени был солнечным. Наш путь лежал на северо-восток, куда бежали гонимые ветром белые облака, похожие на большие куски ваты. Мы прошли через пастбище, миновали маленький прудик на окраине леса под названием «Мокрый куст» и дошли до ключёвского поля. Хлеб был убран, даже на току зёрнышка не осталось. Но, когда идёшь по скошенной ржи, отмечаешь редкие неподобранные колоски.
Мы основали стан, на котором сложили свои скромные пожитки, и начали вокруг него собирать колоски прямо в решето. Когда наше решето было наполнено, на стане, над раскинутым куском мешковины, мы начали разминать руками колоски и подвеивать их на ветру, чтобы отсеять мякину. Работа у нас спорилась, мешочек наполнился зерном уже наполовину, когда Толя крикнул: «Витька, объездчик скачет на лошади!»
Мы схватили свои пожитки и бросились бежать по полю, а сторож-объездчик погнал лошадь вскачь и начал орать, чтобы мы остановились. Но не на таких напал! Всё лето мы бегали босиком, были быстроногими, и догнать нас было непросто.
К нашему счастью, невдалеке проходил Ключёвский овраг с крутыми склонами. Мы скатились вниз, а объездчик остался на краю оврага, матеря нас как попало и требуя, чтобы мы вышли. И вот мы идем по дну оврага, а полевой сторож за нами по верху оврага. На наше счастье, овраг внезапно раздвоился; мы уходим в левую отрожину, а объездчику остается правая отрожина, которая уходит далеко. Поматерился он, повернул лошадь и уехал назад не солоно хлебавши.
По дну оврага мы вышли к ключёвской речке с очень вкусной водой. Интересно, что эта речка течёт к Волге, а наша р. Медведица, на которой стоят Малые Озёрки, - в противоположную сторону, к Дону.
Здесь мы умылись, перекусили, попили воды и стали ждать, чтобы завечерело. В сумерках дошли до леса, оттуда – в свой Малоозёрский овраг. Когда было уже темно, оврагом я пришел домой. Мама обрадовалась, взмахнула руками: «Живые пришли, а я уж думала, вас волки съели!» Я же с гордостью развязал мешочек с зерном, отвеянным, чистым, хоть сразу отправляй на домашнюю мельницу, которую я сделал в тот год собственными руками: «Смотри, мама, сколько я зерна принёс!»
КУСОК ХЛЕБА
Во время Великой Отечественной войны в Малых Озёрках работала пекарня. Здесь пекли хлеб, резали его на равные куски и сушили их, превращая в сухари для нужд фронта. Небольшое количество хлеба пеклось для нужд местного населения. По продовольственной карточке взрослому продавали 300 грамм хлеба, ребенку как иждивенцу – 150 грамм.
Пекарня была расположена за конторским оврагом, который соединялся с длинным и широким старым оврагом, по заросшему дну которого бежала среди вётел и кустарников речка, впадающая в Медведицу.
Большая ветла росла около пекарни, возле дерева был вырыт колодец. Заведовала пекарней женщина лет 40 – 42, эвакуированная в Малые Озёрки во время войны. Ей помогала взрослая дочь; сын, мальчик 10-12 лет, погиб во время бомбежки поезда. По вечерам, в сумерки, я ходил за водой в этот колодец, так как из-за болота спускаться у дома в овраг к Петянину роднику было неудобно.
Однажды вечером, когда я набрал ведро воды из колодца, окно пекарни приоткрылось, и в нём показалась рука, в которой находилось что-то завёрнутое в тряпку. Женский голос тихо произнёс: «Возьми!». Я схватил тряпицу с куском хлеба. Окно закрылось.
Взяв ведро воды, я помчался домой, боясь встречи с кем-либо по пути. Мать очень обрадовалась, что я принес ломоть хлеба, и разделила его на четыре части. Себе взяла самую меньшую, остальное – нам, трем детям.
С тех пор я стал ходить за водой в колодец еще позже, и каждый раз мне перепадал кусок хлеба. Но однажды, возвращаясь от пекарни, я увидел кого-то на дороге, резко свернул в сторону оврага, спустился по склону, расплескав ведро, но хлеба не уронил.
Как сказала моей матери зав. пекарней, я был очень похож на её сына, который погиб во время бомбежки поезда, и, подкармливая меня, она всегда вспоминала сына. Осенью зав. пекарней заболела, хлеб стал печь мужчина, и моя подкормка прекратилась.
Тем же летом 1942 года мой братишка Валера, которому было года четыре, нашел на дороге довесок – кусочек хлеба, кем-то потерянный. Валера принес этот ломтик домой и показал матери. Мама сказала: «Сынок, ты нашел хлеб, тебе и есть». Она подула на кусочек, отряхивая его от пыли, и дала его Валере.
Я же до сих пор вспоминаю добрую женщину-пекаря, которая, рискуя жизнью, подкармливала меня.
ПИСЬМА С ФРОНТА
В 1941-1945 годах в Малых Озерках, в Вырыпаевке (так называлась часть села, расположенная вдоль Медведицы), было свое почтовое отделение. Почтальонка ходила пешком за три с лишним километра на ж/дорожную станцию Вихляйка, после войны получившую наименование Подснежная. Оттуда она приносила в наше село письма, доставленные почтовыми вагонами.
Родного брата нашей матери Виктора Братчикова летом в канун войны направили из г. Ворошилов (ныне Уссурийск) в Киевский военный округ. Мать напекла вкусные лепешки, посушила их и отправила Вите в посылке. Как мы рады были, когда получили письмо, что мамина посылка дошла благополучно и что лепешки очень пригодились Виктору в его дальней дороге с Дальнего Востока на Украину!
Когда немцы взяли Киев в «клещи», разгорелись кровопролитные бои. Виктор был младшим командиром, в возрасте 21 года он имел в подчинении 27 бойцов, по штатному расписанию составлявших саперный взвод. Когда еще это было возможно, Витя прислал из «котла» последнюю весточку – письмо, что идет бой. В том бою он погиб, в совхоз «Сталь» родителям пришла на него похоронка.
От другого брата матери, дяди Сани Братчикова, жившего тоже в совхозе «Сталь» и взятого перед войной на военные сборы в Белоруссию, получено было только одно письмо. Дядя Саня пропал без вести. Его жене тете Оле Гребе (она была из поволжских немцев) не хотели выплачивать пенсию за потерю кормильца. Однако работники совхоза «Сталь» написали председателю ЦИК СССР М.И. Калинину письмо, что, хотя брак тети Оли не зарегистрирован, она фактически жена красноармейца, у них трое малолетних детей… После этого справедливость восторжествовала.
От папы письма приходили часто. Призван он был в ноябре 1941 года. 80 км от Новых Бурас до Саратова новобранцы шли пешком. Дорога была заснеженной, трудной; она вынуждала постепенно бросать по пути мешки с домашним припасом, собранным женами.
Сначала 37-летний отец был направлен в учебную часть ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь) в Саратовской области, в г. Красный Кут. Там красноармейцев учили по силуэту и по звуку мотора определять, чей самолет находится в небе: наш или немецкий. В случае необходимости бойцы обязаны были своевременно поднять тревогу, предотвращая тем самым внезапность фашистского налёта.
В Красном Куте папа неожиданно встретился с односельчанином и бывшим своим учеником Николаем Сапожниковым, который там проходил обучение в лётном училище (к слову, в одно время с сыном Сталина Василием, сыном Микояна Степаном и сыном Фрунзе Тимуром). В Красный Кут к отцу смогла ненадолго приехать моя мама. Говоря об этом свидании, она вспоминала его как непрерывную стирку, поскольку у отца и его сослуживцев, непривычных к женским занятиям по дому, быстро скопилась гора грязного белья...
Затем папа служил в частях ВНОС под Москвой в воздухоплавательном звене аэростатов артиллерийского наблюдения. Располагалась отцовская часть к северу от столицы, около станции Долгопрудная Савёловской ветки. Впоследствии с моей младшей сестрой Лидой, появившейся на свет уже после войны, папа ездил в Москву. На маленьком теплоходе, именуемом «речным трамвайчиком», они проплыли по каналу Москва-Волга мимо тех мест, где стояла отцовская часть и видны еще были их окопы и блиндажи.
Фронтовые письма папы не сохранились. Помнится, однако, что в письмах отца не содержалось никакой политической риторики, он никогда не писал о службе, а больше заботился о семье, давал советы по ведению домашнего хозяйства. Из рассказов папы моя сестра Галина запомнила, что в момент тяжелых потерь на фронте в 1942 году отец чуть не был включен в маршевую роту, уходившую на передовую. Формировавший её молодой лейтенант спросил: «Отец, сколько у тебя детей?» Папа ответил: «Трое». Лейтенант скомандовал ему: «Выйти из строя!» Отец вышел. Командир же пошел дальше вдоль шеренги бойцов, задавая вновь свой вопрос. В итоге еще человек пять получили приказ выйти вперед. Затем прозвучала команда: «Шагом марш!», строй сомкнулся. Тем, кто из него был выведен, повезло остаться в живых...
Некоторые фронтовики вернулись после Победы в наше село живыми, но душевно искалеченными. Разведчик-гвардеец, Герой Советского Союза И.В. Кистаев во время войны пристрастился к наркомовским ста граммам. Он не сумел найти себе места в мирной жизни: покончил с собой (повесился).
Самые большие потери в Малых Озерках понесла семья нашего соседа дяди Вани Шаркова. Из шести его сыновей, ушедших в армию, пятеро не дожили до Победы. Единственный уцелевший, Яков, покинул село, когда демобилизовался. Овдовевший дядя Ваня на старости лет остался совсем один в своем большом саманном доме, окруженном садом… Но во мне всё еще жива память о его погибшем сыне Николае, однажды подстрелившем диковинного размера птицу – дудака, смотреть которую меня водили… С благодарностью вспоминаю убитого Петю Шаркова - к нему я ходил с отцовской русской гармонью, чтобы Петр, прекрасный гармонист, помог мне освоить непростой инструмент.